— Михаил Козырев: Моё почтение, драгоценные зрители телеканала «Дождь». В эфире очередная серия моего сериала «Как всё начиналось». Он в общем посвящён в первую очередь девяностым годам, но я приглашаю в студию людей, которые просто мне дороги, близки и интересные, мне кажется, и для вас собеседники. Сегодня у меня долгожданный гость, лидер группы «Тараканы!» Дмитрий Спирин, он же Сид. Здорово.
— Дмитрий Спирин: Привет, Миш. Спасибо, что пригласил. Всем привет.

— И вы уж простите, мы сейчас как раз перед началось съёмки обсуждали премьеру «Богемской рапсодии». Мы оба смотрели фильм, сошлись, в общем, как в его заслугах, так и в вопросах к нему. Но Дима совершенно вспомнил вещь, которую я не могу вспомнить, как он впервые увидел Queen по телевизору.
— Да, поразительно, что никто не может вспомнить такой момент. Все мои ровесники так или иначе относят первое знакомство с группой Queen к просмотру в советских кинотеатрах, маленьким экраном шел фильм Magic Queen in Budapest, «Волшебство Queen в Будапеште». Не знаю, как в 1995-1996 году наши тогдашние власти допустили это кино, наверное, потому, что сняли в братской Венгрии.

— М.К.: Это не 1995, это восьмидесятые годы, показали фильм, это не девяностые годы.
— Ой, 1986. Я сказал 1996, сорян, конечно, я имел в виду 1986-1987 год. Я же припоминаю, что Queen показали на самом деле по советскому телевидению ещё раньше, Владимир Ворошилов в своё время, когда он вёл программу «Что? Где? Когда?» временами показывал в музыкальных паузах всяких в общем-то достаточно вредных западных артистов. Как сейчас помню, там был клип Billie Jean Майкла Джексона, впервые был тоже показан по советскому ТВ, в рамках музыкальной паузы в «Что? Где? Когда?». И точно так же я впервые увидел группу Queen там. Мне было 10 или 11 лет, это был 1985 или 1987 год. Как сейчас помню, это было исполнение песни We Will Rock You, как потом выяснилось, с того самого эпохального концерта Live Aid. И для меня, десятилетнего или одиннадцатилетнего подростка советского, это был вообще первый опыт лицезрения живого выступления западной рок-группы, того самого, что от нас плюс-минус скрывали, чего не было в нормальном режиме, невозможно было увидеть ни по телевизору, ни в кино.

В моей семье, например, не было видеомагнитофона, и поэтому у меня не было возможности смотреть на переписанных кассетах какие-то западные рок-группы, а видеоклипы их по телеку не крутились. Так что вот какой был передовой человек Владимир Ворошилов, не только придумал самую крутую интеллектуальную викторину (кстати, привет твоему другу Ровшану Аскерову, которого я посмотрел в эфире у тебя, очень круто), но ещё и ознакамливал советских телезрителей с лучшими образцами западной рок и поп-музыки.

— Знал бы покойный мэтр, что он показом этого короткого фрагмента повлиял на судьбу панк-рока в России.
— Да, так и было. На самом деле, я очень любил рисовать в то время, но так и не научился рисовать, но помню, что в то время одним из моих самых главных досугов было чтение книжек и рисование. Рисовал я в основном батальные сцены, мне нравилось рисовать…

— Военные?
— Да, военные. Т-34, которые, значит, пуляют нарисованные снаряды в «Тигры» и «Пантеры» на нарисованных военных полях. Но на следующий день, как я сейчас помню, меня так впечатлил этот самый видеоклип We Will Rock You, который я увидел накануне, что я сел и по памяти нарисовал, как это было. Я нарисовал эту сцену, я нарисовал Фредди Меркьюри, человека в усах с обрубком вместо микрофонной стойки, в белой майке, как тогда говорили, «алкоголичке». И даже не представляя, как по-русски, как в оригинале пишется слово Queen, потому что, естественно, на советском телевидении было написано «Квин» или «Куин», я помню, что я с ошибкой подписал, кто это, Queen написал, как мог, я в немецкой школе учился, поэтому я не врубался, как там полагается.

— Очень мне понравился эпизод, в котором Мэй говорит своим коллегам по группе, что я хочу дать им песню, которую они сами могут исполнять.
— Это супер! Просто супер!

— И вот с этим перетопыванием, хорошая, отличная песня.
— Для группы, в которой вокалист вокалировал так, в которой музыканты остальные были настолько свободны в своей музыкальной фантазии, что нормальный человек не мог бы это никак это исполнить, подпеть, только стоять и молча офигевать в зале, для группы, которая вот на таком уровне свою музыку делала, взять и осознанно придумать песню, которую мог бы петь каждый дурак в пабе, я уж не говорю на концерте на стадионе, это сильнейший ход. И я, блин, задумался на самом деле, когда я это увидел, я такой думаю: «Ни фига себе, вон оно как надо-то на самом-то деле!».

— Вот как оно делается! А разве так можно было?
— Да, да. Видишь, я не знал. Я вроде бы занимаюсь всю жизнь музыкой значительно более, как сказать, элементарной, простой, лаконичной, примитивной, нежели музыка группы Queen, но мне как-то в голову не приходило, что надо просто «туф-туф» сделать, и таким образом ты объединяешь десятки и сотни тысяч человек.

— Мы перематываем плёнку с момента того, как ты увидел Queen на советском телевидении, к тому моменту как ты решил заработать деньги на свою первую гитару. Я потрясен был тем, как причудлива судьба. Где-то примерно в это время, нет, чуть позже, мне на радио «Максимум» принесли очень странную запись певицы по имени Светлана Владимирская. Она пела какие-то такие абсолютно, и как бы это было круто, и даже вписывалось и даже вписывалось в формат «Максимума». И тут, значит, я, готовясь к передаче, узнаю, что твоя судьба тоже переплелась со Светланой Владимирской.
— Так и есть, да.

— Расскажи мне, пожалуйста, как ты работал с группой «Клеопатра».
— Я всю свою жизнь, всё своё детство, у меня детство делилось на периоды, с сентября по май — это школа, Студенческая улица, Кутузовский проспект, и с мая по сентябрь — это пионерское лето. Лето, которое я провел в пионерском лагере «Луч» в подмосковном поселке Вельяминово. И там у меня был любимейший вожатый, который в моих отрядах из года в год все время ездил вожатым, и мы очень сильно с ним дружили, его звали Серёга Гавриленко. И когда в 1990 году я вышел из пионерского возраста и перестал ездить в пионерский лагерь, он каким-то образом примерно в то же время перестал быть вожатым. А его пути-дорожки пересеклись с Андреем Летягиным, главой студии популярной музыки «Мираж» имени Андрея Летягина. В этой самой студии было миллиард групп тогда, там была группа «Мираж», она была, что называется…

— Флагманом.
— Флагманом. Но ещё там был миллиард групп и исполнителей, таких как «Маленький принц», Рома Жуков и так далее, и тому подобное. И там была такая группа «Клеопатра». С Серёгой мы продолжали созваниваться, поддерживали контакты, и я ему как-то раз сообщил, что я теперь и сам музыкант, и хотел бы заработать денег, мне бас-гитара нужна. Для того, чтобы в рок-группе играть, нужна электрическая бас-гитара настоящая, и по возможности, не фирмы «Урал», а какая-нибудь пожирнее. Серёга мне сообщил, что он теперь работает тур-менеджером в студии популярной музыки «Мираж», и что он готов меня взять с собой на гастроли с их группой «Клеопатра». А на гастролях я буду выполнять функции техника, то бишь таскать оборудование с ещё одним таким же чуваком. Я ему сказал: «Да, Серёга, отлично». Он мне сказал: «А тебе есть хотя бы шестнадцать-то уже?». Я ему сказал: «Шестнадцати мне нет, мне есть пятнадцать с половиной. Но какая в общем тут разница?». Он говорит: «Ладно, хорошо. Но будешь всем говорить, что тебе шестнадцать». Я говорю: «Окей, круто».

Вот, в один прекрасный день, я приехал на Белорусский вокзал, увидел очень крутых, здоровенных, волосатых, круто одетых, видно, что чуваков на короткой ноге с «фарцой» центровой, с офигенными музыкальными инструментами. Все они на досуге играли в андеграундных хэви-металл группах, а деньги они зарабатывали, играя под полный «плюс» со Светланой Владимирской и её группой «Клеопатра» по регионам СССР. И вот мы сели на поезд, доехали до станции Орша. Это было лето 1990 года, и я могу сказать, что второй раз я побывал в Орше только в позапрошлом году. Мне нужно было приехать в Минск, я не успевал из-за какой-то своей загруженности в Минск на нормальном поезде «Москва-Минск», мне купили билет до Орши…

— И через 25 лет, вышел — встречай меня.
— Да, и через 25 лет я приехал туда, и чувака, который меня встречал на машине, говорю, мы можем пока не трогать, я хочу здесь погулять, посмотреть, как это было. И вот представь себе, что мы приехали в Оршу, нас заселили на самый главный тогдашний советский отель на самой главной площади, площади Ленина. И эта гастроль происходила совсем по другой схеме, нежели потом я сам гастролировал в группе «Тараканы!». Когда группа «Тараканы!», или любая другая группа, например, Queen, гастролирует, она, как правило, переезжает из точки в точку как бы, вот маршрут. А группа «Клеопатра» и, по всей видимости, все так называемые «кооперативные» поп-группы тех самых времен, и «кооперативные» артисты, они приезжали, это была у них, грубо говоря, «точка силы», точка размещения, город Орша. А дальше, в течение двух недель, каждый день нанятый менеджментом группы «Клеопатра» большущий туристический автобус выезжал в очередную деревню или областной центр, где мы играли один концерт, если это был будний день, два концерта, если это был выходной день. И так каждый день в течение двух недель. Вот и всё.

Это были абсолютно пустые, ничем, не оборудованные никаким оборудованием Дома культуры разваливающиеся, приезжал на глазах у сельчан, у будущих зрителей, микроавтобус, оттуда вываливались артисты и артистки, соответственно. Техническая группа, состоявшая из меня, звукорежиссёра и ещё одного моего помощника, вытаскивала из грузового отсека «Икаруса» оборудование, то есть абсолютно всё: порталы, портальное усиление, обработки, силовой кабель, пульт, все пироги. Потому что артистка хоть и выступает под фонограмму, но фонограмма должна звучать громко, насыщенно, ярко, мощно, чтобы люди танцевали. И таким образом мы мощнейше гастролировали. А вечером мы мощнейше отдыхали. Все думали, что мне шестнадцать лет, значит, я уже взрослый, и мне можно наливать. И наливали.

— Так ты приобщился к большому миру взрослых.
— Так я приобщился, да. У меня есть одна нецензурная история на самом деле, я сегодня в эфире, наверное, о ней умолчу, тебе расскажу за эфиром её, она забавная очень, тоже про Светлану Владимирскую.

— Прямо заинтриговал. Может, расскажешь? Или она прямо совсем…
— Блин, дело в том, что там соль юмора во фразе, которая содержит неприемлемую для телевидения лексику.

— Давай так, мы её «запикаем». Мы же сейчас не в прямом эфире, мы в записи, поэтому мы просто положим «пи-и-и».
— Отлично, хорошо. Так как я был младшим юнгой на этом корабле, то время от времени я выполнял несколько нестандартные задания более старших членов экипажа. И по-моему, когда у нас случился первый day-off, или, может быть, второй, они мне говорят, музыканты группы: «Иди к Светке в номер». А все вечеринки послеконцертные происходили у Светланы Владимирской в номере, потому что она занимала, наверное, единственный номер-люкс во всей этой гостинице, или как-то он назывался тогда, не знаю, наверное, люкс.

И, соответственно, там к определённому моменту скопилось достаточное количество пустой тары. Тару нужно, было принято в СССР сдавать, чтобы приобретать новые напитки, и, соответственно, меня посылают к Светке в люкс для того, чтобы я забрал оттуда все эти бутылки. Ну я поднимаюсь на этаж, стучусь, никто ничего мне не отвечает. Я открываю дверь потихонечку, она открыта. Я знаю, что все бутылки она складывает в туалет вот в этом самом люксе, они же не должны быть разбросаны у артистки по всему номеру, правильно. Ну я смотрю, что-то её нету в номер, я открываю дверь в туалет, а Светлана Владимирская там сидит на толчке. Поднимает на меня глаза и говорит: «Ну, ***, посрать не дадут!» Я говорю: «Ой, Свет, прости, прости, пожалуйста, меня ребята за бутылками послали, дверь открыта, я стучал!». Вот такая фигня.

— Ты знаешь, это первый раз, когда я понимаю, что та волшебная певица с ангельским голосом, которую я играл в эфире, способна была…
— Миш, это впервые было!

— А что кто бы из нас другое сказал? Мы бы все, в общем, так бы отреагировали.
— Это со мной было впервые на самом деле, когда я увидел, я подозревал к шестнадцати годам, к пятнадцати с половиной, что девочки тоже какают, но я никогда этого не видел. И вдруг воочию, действительно, «Мальчик мой, музыка дождя» и всё такое, и вдруг она вот так говорит…

— Скажи, сколько тебе надо было батрачить на группу «Клеопатра», чтобы заработать на гитару?
— О, я заработал значительно больше, чем бас-гитара стоила тогда даже. Я приобрёл в результате, по-моему, чешскую бас-гитару, она называлась Jolana Disco Bass. И мне повезло, что я приобрёл её в магазине, в музыкальном магазине на Неглинке, по госцене. То есть их завезли, но вся вот эта вот «утюжья туса», которая вокруг этих музыкальных магазинов на тот момент уже тусовалась лет двадцать как, они не успели их…

— Быстро выкупить.
— Быстро выкупить, чтобы втридорога продавать, да. Откуда-то, каким-то образом, я не помню, интернетов тогда не было, кто-то мне, наверное, позвонил, говорят, на Неглинке есть супер бас-гитара, чешская, ломись.

— Выкинули.
— И я поехал и приобрел её в итоге за 270 рублей, это была госцена.

— И это было немало.
— А привез я рублей 900, Миш.

— Да?
— Да, я привез рублей 900. Платили они в девяностом году, до всяких деноминаций, до всяких кризисов, до всяких инфляций, то есть тогда, когда доллар стоил официально 60 с лишним копеек, по-моему. Ведь по-моему, валюту ещё не отпустили в девяностом году? Они платили 15 рублей за концерт. Представь себе, что я привез в результате что-то в общем очень до фига, я привёз больше, чем мамина зарплата значительно.

— Да, 250 — это то, что мой папа зарабатывал, будучи в группе первых скрипок Свердловского государственного симфонического оркестра. В месяц!
— В месяц, да. Ну, окей, я работал тоже около месяца там, до трёх недель, по-моему, это было. Но я привёз больше.

— Но 900, это прямо…
— Да, это было очень круто.

— Давай перейдём к 1991 году, путч. Вспомни, ты же, как я понимаю, был в непосредственной близости.
— Да, так и было. Мы даже были эти, борцы против путчистов, пацаны с Кутузовского, всё верно.

— То есть мы частично тем, что воцарилась улица Свободы, обязаны тебе? Потому что без тебя не обошлось там.
— Ну, без меня не обошлось. Да, Миш, это точно. Кстати говоря, недавно, наверное, с месяц назад, один наш, парень, который играл в группе «Кутузовский проспект», Александр Потапов, нашёл в каких-то своих архивах фотографию очень-очень-очень известного американского фоторепортёра, я её не видел, вот сколько, 27 лет прошло с 1991 года, я её вообще ни разу не видел. Оказывается, нас запечатлел какой-то гуру.

— Фото-гуру.
— Фото-гуру какой-то политической фотографии, известная очень звезда. И она находилась долгое время на каких-то платных…

— Это не там, где вы на танках?
— Мы не на танках, мы на…

— Знаменитая просто, с ирокезом?
— А, нет, с ирокезами нет. С ирокезами это кадр из художественного фильма, который снимали через два или три года, там музыканты группы «Пурген» запечатлены. Нет, мы стоим примерно на этом месте, но это прямо в дни путча, и мы на такой баррикаде как бы, перевернутый троллейбус, выкорчеванные цементные плиты и так далее.

Проспект Калинина, Москва, 19-21 августа 1991
1. Дмитрий Воробьёв; 2. Дмитрий Спирин; 3. Юрий Ленин
— Вы там все быстро подтянулись, потому что… Подожди, вы к этому моменту никак не участвовали в политической жизни?
— В политической жизни страны, нет.

— Вообще. Как вас туда занесло?
— А нас туда занесло потому, что мы жили в трёх домах оттуда. И грубо говоря, у некоторых из нас даже окна выходили плюс-минус на Большую Дорогомиловскую улицу и на Кутузовский проспект, поэтому мы были разбужены грохотом танков, которые ехали туда. И нам абсолютно было не до политической борьбы, не до политических баталий, но было понятно, что…

— Что-то там происходит.
— Во-первых, там что-то происходит, любопытно, и надо туда обязательно нос свой засунуть. Это во-первых. А во-вторых, мы врубались, что вот Горбачёв и вот эта вся перестройка, которая к этому моменту уже лет пять как длится, она нам, молодым пацанам, по кайфу. Нам вот хочется, чтобы это было и дальше, и чтобы это дальше развивалось и расширялось. А как нам пояснили очень быстро более старшие, более подкованные в политических делах товарищи, вот эти вот КГЧПисты, путчисты, которые сейчас вот власть захватили, они за откат назад, хотят обратно коммунизм. Это нам дико было не в кайф, мы не хотели обратно в коммунизм, ни в пионерию, ни в комсомолию. Мы хотели, чтобы нам нормально в общем позволяли панк-рок дубасить и всё.

Поэтому мы туда устремились очень быстро. Оказалось, что там весело, оказалось, что там тусовка, оказалось, что там уже на тот момент существует представительство субкультур различных. Поваленные троллейбусы это тоже очень любопытно, вот ты живёшь, блин, 16 лет в столице огромной империи, где всё нормально, всё абсолютно упорядочено, вот постовой стоит, вот троллейбус едет, вот кинотеатр «Пионер» показывает кино. И вдруг этот троллейбус на боку, здесь шина горит чёрным дымом, здесь Белый дом, который ты даже всегда проезжал мимо него на «втором» троллейбусе и никогда даже не врубался, что там вообще такое-то. Кстати, ты знаешь, что там было при советской власти?

— В Белом доме?
— В Белом доме, да.

— Ой, я даже не вспомню сейчас.
— Что-то такое, Совет Министров РСФСР, по-моему, что-то такое.

— Там же рядом здание СЭВ.
— Здание СЭВ, да.

— То есть это все были какие-то околопартийные советские органы.
— Органы, да. Всё так.

— Вы ночевали там?
— По-моему, одну только ночь. Одну только ночь мы ночевали там, там было очень много стрёмных слухов, что вот-вот приедут эти самые танки, или же те, которые уже приехали, пустятся в атаку, начнут расстреливать нас из пушек. Другие новости были такие — сейчас, значит, прилетят самолёты, которые на нас газ выпустят, химикалиями какими-то польют этих всех чуваков и так далее. Помню, все слушали «Эхо Москвы», ходили с такими маленькими приёмничками, почему-то это была одна радиостанция, которую не закрыли. Вернее, FM-станций тогда вообще не было практически.

— Не было, да.
— SNС была, но её почему-то, она не была в эфире, такое ощущение, что какие-то там плюс-минус ГКЧПисты выключили её из эфира. И все слушали, все передавали друг другу новости, что там по «Эху Москвы» говорят. Особенно когда была эта трагическая новость, когда на Новинском бульваре в тоннеле задавили троих пацанов, конечно, блин, было стрёмно. Но я тебе могу сказать, что события 1993 года, там же, они были значительно более страшные, чем вот это. Всё-таки нам всем казалось, что это какая-то игра, и эти ГКЧПисты даже по телеку настолько волнуются, настолько переживают, настолько неубедительно выглядят, что они не выстоят. Ну, так оно и получилось, три дня и все.

— А 1993 год было стрёмно?
— А в 1993 было стрёмно, да. Постреливали, постреливали прицельно, снайперы сидели. Это было абсолютно очевидно, что это так. Несмотря на то, что я тогда увлекся серьёзно употреблением различного рода психоактивных веществ, и чтобы дойти к дилеру нашему, нужно было как раз через площадь Советской России, сейчас она так называется… Свободной России, сорри, оговорочка такая. Нужно было пешком пройти как раз через эпицентр перекрёстной пальбы непонятно кого в непонятно кого.

— И тебе пришлось?
— Мне пришлось.

— Тяга была настолько сильной.
— Да, тяга была настолько сильной, знаешь, наркоманские дела такие, блин. Что, стреляют? А, ну ладно, сейчас быстренько как-нибудь там, двориками протиснемся. И да, это было стремновато, если честно, и пальба, то есть танки эти наконец-то выстрелили. Понимаешь, понадобилось два года, чтобы вот этот вот сценарий, абсолютно фантасмагоричный, нереальный, что вот приехал танк, по Кутузовскому проспекту проехал, стал на Новоарбатском мосту и пальнул, и там загорелось. Как на войне, блин.

— Тебя же, коль мы затронули тему наркотиков, «приняли» один раз, в Питере, да?
— Да, так и было. Как раз-таки вот получается, что в октябре, в начале октября был второй путч?

— Да.
— 1993 года, в начале октября, в третьих-шестых числах. А дней через двадцать как раз-таки меня задержали милиционеры на Московском вокзале в Санкт-Петербурге, после чего мне пришлось там задержаться почти на полгода, на пять с половиной месяцев.

— Не в тюрьме же ты сидел?
— В тюрьме сидел. Да, так и было.

— Пять с половиной месяцев?
— Да, полгода.

— Ну-ка, расскажи. Кто были твои сокамерники?
— Мои сокамерники были разные люди. Там был один чувак, которому было, наверное, лет за пятьдесят, и он был профессиональным «крадуном», что называется, грузин такой, в общем, сиделец с большим стажем. Там был бандит с Васильевского острова. Там был чувак, который угнал машину. Там был чувак, который залез, зимой вскрыл дом в дачном посёлке. Там был чувак, который вытащил цветной металл из кабеля, вырыл кабель какой-то, сдал, а его «приняли». Всякие смешные чуваки. По наркоманской статье, по-моему, ни одного не было, никого не было, кроме меня, в моей камере.

— А что родители сказали?
— Переживали.

— Это мягко, естественно, сказано.
— Мягко говоря, да, они переживали.

— Ну, слушай, и какой опыт ты приобрёл жизненный?
— Какой я там приобрёл жизненный опыт? Во-первых, главная идея, наверное, состояла в том, что человек действительно, кроме шуток, привыкает ко всему, везде может жить. Алексей Навальный, я так понимаю, он вообще, для него это, к примеру, если взять из ближайших наших плюс-минус, кто в наше время живёт, как называется…

— Современников.
— Современников, да.

— Я думал, ты скажешь соратников. Современников.
— У человека, наверное, какая-то котомка для изолятора лежит всё время. Так что везде живут люди, все не так страшно, как… Не так страшен чёрт, как его малюют. Главное, поменьше говорить, побольше слушать. Что ещё? Ну и, конечно, я просто, как бы сказать, очень сильно жалел, что я позволил себе стать человеком, которому важно употреблять наркотики. Но я тебе могу сказать, что я снова их употребил, как только вышел из этого самого заведения. Вот прямо буквально на следующий день, не успел я приехать в Москву и встретиться снова со своими корешами. А уж завязал я с этим делом ещё где-то через полгода или около того, через восемь или девять месяцев окончательно с наркотическими средствами я попрощался, это был 1994 год.

— Очень любопытно мне, как вы нашли друг друга с Танкистом и как подписали первый контракт, потому что, насколько я знаю по книжке твоей, он был какой-то адски кабальный, казался на первых порах.
— Типа того, да. Но, смотри, значит, «Четыре таракана» выпустили два, два с половиной альбома по системе DIY, «сделай это сам», до того как мы нашли друг друга с Игорем Тонких, главой компании Feelee Records. И, выпустив эти самые альбомы, мы их размножали опять хоум-тейпингом, так сказать, да, на двухкассетном магнитофоне дома, сами разносили по нескольким рок-ларькам и магазинам, которые на тот момент уже существовали в Москве.

— В виде кассет.
— В виде кассет, да. Осуществляли самую настоящую панковскую дистрибуцию, когда ты делаешь всё сам своими руками, своими ногами таскаешь эту историю.

Чуть позже ребята из группы НАИВ организовали свой малюсенький карманный тоже DIY панк-рок-лейбл. Это тогда было очень модно, на волне калифорнийского панк-ривайвла, когда все музыканты из всех более-менее заметных панк-групп организовывали свои лейблы. И ребята из НАИВ тоже решили организовать свой. Они назвали его Sharks of Show Business, S.O.S. Records. И они выпустили…

— «Акулы шоу-бизнеса».
— «Акулы шоу-бизнеса», да.

— И до сих пор ими остаются, да.
— И они выпустили один из этих наших альбомов как раз на кассетах. И так получилось, что…

— Он попал к Танкисту?
— Он попал к Танкисту, да, этот самый альбом попал к Танкисту, потому что, может быть, Игорь уже интересовался делами группы НАИВ, а они его ещё и поставили в известность о том, что у них происходит за пределами собственно музицирования.

А, нет, на самом деле я вспомнил, как дело было. Когда они выпустили нашу кассету, они привлекли меня, как пацана активного и ничем особенно не занятого, к делам лейбла, то бишь, собственно, таскать эти кассеты и разруливать всякие мелкие вопросы. И как-то раз они меня послали как раз-таки, да, как курьера типа в офис компании Feelee. Что-то, какую-то VHS-кассету взять или какую-то Betacam-кассету отдать, что-то, какие-то клипы, «Программа „А“», что-то такое, не помню сейчас точно.

Я как раз туда приехал, я познакомился с Игорем. А в следующий раз он оценил наш юмор. Это был девяносто шестой год, и мы праздновали пятилетие группы «Четыре таракана» концертом в одном из московских клубов. И мы отпечатали афиши, в дизайне которых были не наши настоящие фотки, а какие-то фотки рандомных стариков в бородах, лысых. И мы написали «Четыре таракана» и не «пятилетие», а «пятидесятилетие», ну, юмор такой.

— Так.
— И я пошёл по Горбушке расклеивать эти афиши со свежесваренным клейстером. Я расклеивал, расклеивал, расклеивал. И заодно мне нужно было зайти в офис Тонких, я зашёл. И он смотрит, у меня рулон такой, он говорит: «А что это такое?». Я говорю: «Да вот афиши, у нас концерт». Он говорит: «Покажи». Я ему показал, и он очень оценил юмор. Вообще, Миша, ты знаешь, я заметил, что люди, которые смеются над одними шутками, очень часто сходятся, да, у них юмор очень сближает.

— Кликают друг с другом, да.
— Кликают, да. Он угорел с этой афиши, и таким образом у нас завязались отношения. Мы стали с ним общаться о чем-то, он спрашивал, как дела у нас. Я его пригласил, приглашал неоднократно на наши концерты, но они очень долго его не впечатляли. Он всё никак не мог понять, что мы вообще за группа-то такая, про что мы.

Мы в это время продолжали сочинять новый материал, и, в отличие от того самого альбома, который на кассетах выпустили S.O.S. Records, будущий альбом, демки для которого мы записывали на тот момент, был русскоязычным, а тот альбом, о котором я говорил, был на английском языке. Танкист вообще сильно топит за то, чтобы русские группы пели по-русски. Я не знаю, ты в курсе или нет.

— Да, я знаю, до сих пор.
— Да, у него такая тема, да. И у нас как раз альбом наклевывался русскоязычный, у меня была кассета с нашими пятью или шестью демками, они потом как раз-таки вошли в альбом «Украл? Выпил?! В тюрьму!!!», с которым нас подписали Feelee. Я ему показал эти самые демки, они ему понравились, он предложил контракт, который мы в результате заключили.

Контракт у него действительно был не то что кабальный, но, скажем так, немножко нетипичный для инди-лейбла. Вообще Игорь всегда гордился своим статусом, таким как бы инди, да, независимым.

— И надо сказать, что он, в общем, имел мускулы к тому моменту. Они уже подписались с Mute.
— Несомненно, и так далее, и так далее, да, XL Recordings.

— Они уже начали выпускать диски как их эксклюзивные представители. Я помню, что и Depeche Mode…
— И The Prodigy.

— И The Prodigy, да.
— И Ника Кейва, и кого только они не выпускали.

— Да, да.
— Всё так.

— То есть, кроме них-то, вообще никого не было особо, некуда было податься.
— Теоретически такие группы, как мы, могли подписаться в то время на SNC Records, на Moroz. И ещё была такая компания Gala Records, которая подписала «Кирпичей», а потом «Ленинград».

— Да, помню.
— Но у нас получилось, что мы подписались с Feelee и были очень рады, на самом деле. Лучшей судьбы я для группы «Тараканы!» никогда даже и не…

— А потом, по-моему, первой на радио, на «Максимум» ещё, попала «Дурная башка». Или нет? Какая песня первая была?
— Мы с этим самым нашим англоязычным релизом ходили по спецпрограммам радио «Максимум». Иногда мы бывали за один уикенд одновременно в четверг у Скляра, в пятницу у Никитина на программе «Русский шок». И так вышло…

— У Никитина была программа «Давай».
— «Давай», да. Сорян, программа о русском роке «Давай».

— Да, а у Скляра ― «Учитесь плавать».
— «Учитесь плавать», да, всё так.

И один раз мы были у Никитина, проигрывали во время интервью песни с этого нашего англоязычного альбома, второго по хронологии нашей, и ты потом перезвонил ему после эфира. Я не знаю, помнишь ты это или нет. Ты сказал: «Эта группа, которая сейчас была, там была отличная песня под названием Farewell Majority. Было бы круто, если бы она пошла в эфире». На самом деле первый трек «Четырёх тараканов» был не с альбома «Украл? Выпил?! В тюрьму!!!», не «Дурная башка», а наша англоязычная песня с предыдущего альбома.

Что касается филёвского релиза, то первой песней был наш кавер «Непогоды». Ты всё-таки поосторожничал и не сразу запустил авторский материал в эфир, а начал с кавера. Это было, в общем…

— Сработало.
— Да, это сработало. И для нас в этом не было ничего, мы этот кавер делали не под радио, а искренне абсолютно, так что…

— Коли мы заговорили о таком масштабном, мне кажется, движении, как «Учитесь плавать», через которое прошли просто все люди, которые в тот момент увлекались альтернативной культурой, вообще это была программа, которая просто раздвинула горизонты людей. С точки зрения просвещения и образования просто сложно недооценить её…
— Переоценить…

— Переоценить её заслуги. Что произошло с Сашей Скляром? Очень сложно сейчас посмотреть на него и сказать: «Да, это же тот самый человек, который сделал программу „Учитесь плавать“».
— Миш, мы с тобой вообще, в наших с тобой встречах тема Скляра и песенного материала «Ва-Банкъ» последних времен — это одна из наших с тобой любимых тем. Я не знаю, Саша, если ты сейчас нас слышишь, просто знай об этом, да, мы с Михаилом тебя время от времени обсуждаем. Но в этом ничего странного нет, да, потому что ты наш друг, приятель и, в общем, интересный нам человек.

Миш, я могу тебе такую вещь сказать и, по-моему, я даже уже один раз в какой-то беседе эту идею высказывал, что, ты знаешь, человек, который искренне любил, предположим, или любит даже до сих пор определённый музыкальный жанр, определённую музыкальную стилистику, звуковую эстетику, которому на определённом этапе своей жизни нравилось быть русским Генри Роллинзом, да, для которого он был ролевой моделью, совершенно не обязательно должен транслировать демократический дискурс, совершенно не обязательно. Это не параллельные вещи, что называется, не звенья одной цепи.

— Он может быть патриотом, он может вдруг полюбить имперские эти…
— Но, как тебе кажется, его убеждения претерпели метаморфозы или, в общем, они просто пришли к какому-то логическому выводу?

Я думаю, что это было абсолютно для Александра Феликсовича естественное развитие, потому что, если ты помнишь, с определённого момента и музыка группы «Ва-Банкъ» претерпела определённые изменения, она перестала быть экстремальной, альтернативной, да.

— Да.
— А ещё и был период достаточно долгий, когда вообще группа «Ва-Банкъ» была распущена и Саша сфокусировался на своих сольных акустических делах, которые вообще никакого отношения к рок-музыке не имеют, никакого отношения. Высоцкий, Вертинский, бардовская песня, песни моряков, и пошло-поехало.

— Говоря о метаморфозах, которые претерпевает, проходит музыкант, это такая, в общем, достаточно логичная, мне кажется, канва.
— Даже если она со стороны людям такой не кажется.

— Да. Но вот тебе… Ты можешь представить себя пожилым панком?
— Да, вполне. Я насмотрелся на них. Я каждый год вижу по десять штук. Я же хожу на концерты, на Игги Попа я хожу, я хожу на The Misfits, да даже музыканты более… Блин, ребятам из Green Day сейчас за пятьдесят уже! А ведь я помню, когда мы сидели у нашего одного приятеля из группы «Шлюз», был «Хит-парад Двух Столиц», и на первом месте была песня Basket Case группы Green Day, это был 1995 год.

— Кстати, недавно задумался, что между 2018 и 1995 годами прошло сейчас уже столько времени, сколько между «Белым альбомом» The Beatles и Nirvana. Можешь себе вообще это представить? Это просто невероятно.
— Да, по-моему, позавчера исполнилось двадцать лет Pretty Fly (for a White Guy) группы The Offspring.

— Да, двадцать.
— Это тоже не укладывается в голове. Двадцать!

— Когда вышел альбом Americana с этой песней, моё окружение уже типа The Offspring не котировало, они уже были типа, блин, слишком мтвишные, знаешь ли.
— Да-да-да. Но это как раз ровно то же, что группы «Тараканы!» прошла. В тот момент, когда у любого панк-коллектива или альтернативного коллектива начинается история с радио или с клипами и круг поклонников расширяется, это моментальный челлендж. Ты получаешь армию людей, которые уверены, что ты их разочаровал, подвел, коммерциализировался и продался.

— Вот для вас, как я понимаю, в этот период вы так декларативно не принимали русский рок и сами, собственно, стали частью его. Как ты переживал вот этот вот процесс? Это середина девяностых как раз.
— Нет-нет-нет.

— Ближе к концу, может быть.
— Мы впервые заиграли на радио в 1997, да, ты прав. Но радио «Максимум» не воспринималось людьми, у него не было того имиджа, который позже приобрела станция, другая твоя станция ― «Наше радио». Всё-таки это не была станция, которая позиционировала себя жёстко по русскому року, она играла всё модное, да, в нашей музыке сегодня и вчера. И, соответственно, плюс тогда не было интернетов ещё, по крайней мере, мы этот самый фидбэк от размещения наших треков на «Максимуме» не могли почувствовать в ежедневном режиме, как это происходит сейчас или происходило десять-пятнадцать лет назад.

Поэтому на самом деле наиболее серьёзный такой для нас, как ты выражаешься, челлендж произошёл с альбомом «Страх и ненависть», с песней «Я смотрю на них». С песней «Я смотрю на них», которая была и остаётся, наверно, на данный момент… Нет, у нас уже потом были более…

— Но в тот момент была главным хитом.
— Да, эта песня остаётся в пятерке до сих пор. Поэтому, да, вот на тот момент действительно получалось так, что панк-группа сочиняет текст с таким, как бы сказать, общественно значимым смыслом, наполнением смысловым, с мелодикой, построенной на… Я бы не сказал, что на псевдофольклорных гармонических ходах, но типа того. И эта песня уверенно занимает лидирующие позиции в хит-параде радиостанции, которая позиционирует себя как радио, играющее русский рок.

И вот в этот момент, да, я получил очень мощный такой заряд травматического опыта, когда действительно, что называется, хранители чистоты панк-рокерских рядов стали предъявлять. А, и плюс интернеты появились, уже об этом можно было узнать, потому что раньше для того, чтобы тебе кто-то что-то предъявил, этому человеку требовалось, в общем-то, потратить денег в баре сначала, да, чтобы привести себя в боевой вид, набраться из других источников уверенности, подойти, что-то там пробормотать более-менее членораздельно. Поэтому, да, это был редчайший случай. Кстати говоря, живые предъявы до сих пор редчайший случай.

— Да?
— Да. Но зато интернет работает.

— Но зато цифровое пространство позволило каждому, с позволения сказать…
— Точно! Это точно.

— С удовольствием, да, выплескивать всё то, что у него на уме.
— Ничего, здоровее будут.

— В общем, да, никто не получит, во всяком случае, в табло, потому что мы редко пересекаемся.
— Да.

— Да. Но мостиком этим к тому, чтобы вас приняли, была песня как раз «Я смотрю на них», да?
— Думаю, да, потому что после выхода «Украл? Выпил?! В тюрьму!!!» пятью годами раньше и после того, как «Максимум» заиграл аж две наших песни, «Дурная башка» и «Непогода», количественно с группой ничего не произошло. Мы оставались клубным ансамблем, мы собирали 250–300 человек в Москве, Санкт-Петербурге, редко-редко выезжали на гастроли. В общем и целом наше, так сказать, расширение в пространстве шло очень неспешными такими шажками.

— А тут был прорыв.
— А тут был прорыв, да.

— Гастроли ты упомянул. Я хотел, я был сильно впечатлён в какой-то момент, когда ты пришел на станцию и рассказал, какое впечатление на тебя произвела Япония.
— Ага.

— Вот. Я хотел бы, чтобы ты освежил эти впечатления для наших зрителей.
— Да, в 2002-м мы поехали в японский тур.

— Да, это был 2002-й.
— Да, это был 2002-й, это был как раз-таки год выхода альбома «Страх и ненависть», год размещения на «Нашем радио», начала ротации на «Нашем радио» песни «Я смотрю на них». И мы отправились сначала в русский тур, в котором мы в первые пять или шесть концертов взяли японскую группу SOBUT, которая угорала просто дичайше, неимоверно.

И на последнем самом концерте, на банкете после нашего последнего совместного российского концерта их басист Хиде встал с рюмкой, уже будучи под мухой, на банкете все закусывают, выпивают, приобнимают дам. Он встал и хочет произнести тост, но он уже не может говорить ни по-английски, ни те крохи русского языка, которые он плюс-минус за эту неделю выучил. И он только бормочет: «I am maximum happy, maximum happy» ― и плачет, слёзы у него текут, у вот такого приземистого самурайчика. И мы запомнили эту фразу.

— И она потом стала…
— Она дала название альбома.

— Да.
— А потом мы отправились, мы доиграли этот самый русский тур, доехали до Владивостока. Мы рассчитывали, что мы попадём в Японию из Владивостока.

— Ошибка.
— Ошибка! «Аэрофлот» так не летает, оказывается. И никакие катера тоже не ходят. Так что нам пришлось сесть в самолёт, представь себе, совершить двенадцати- или там сколько, десятичасовой перелёт в Москву и на следующий день сесть на самолёт в Москве.

— В Токио.
— Да, и полететь в Токио. Ещё двенадцать часов обратно.

— Вам очень хотелось в Японию.
— Да, важное уточнение: я тогда ещё курил табак, и в тот самый момент «Аэрофлот» присоединился, за три дня до первого двенадцатичасового перелета «Аэрофлот» присоединился к той группе компаний, авиакомпаний мировых, которые отменили курение на борту.

— Запретили.
— Да. И вот, представь себе, вот такой вот вызов: ну что, Димон, полетели, блин! Двенадцать часов туда, а потом ещё обратно! А ещё через неделю снова.

— Да. Так, Япония? Я помню, что ты был потрясен унитазами.
— Ой, унитазы ― да, это, конечно, был шик. Но, кроме унитазов, на самом деле меня потрясло еще очень-очень много всякого-разного. Нет, конечно, в первую очередь нас потрясло, на каком просто поразительном уровне профессиональном были сделаны эти концерты, притом что делали их панки без какого-либо привлечения профессиональных компаний, профессионального менеджмента и так далее.

Меня потрясло то, какое было звуковое, световое оборудование в залах, естественно, как всё было круто организовано, что касается прессы, например, что касается мерча, атрибутики и всякого такого.

— А зрители в зале? Кто это был?
— Они были японцы. Мы играли с SOBUT. То есть если SOBUT играли в саппорте у нас в России и воспользовались, так сказать, нашей популярностью для того, чтобы представить…

— Да, здесь было алаверды.
— Здесь было, да, алаверды. SOBUT были большой группой. В самом маленьком городе тура ― для панк-рока это много, допустим, тысяча с лишним человек на концерте. Это серьёзно.

Они были известной достаточно группой, по крайней мере, в процессе наших прогулок по перенаселенным многомиллионным городам Японии, таким как Осака, Нагоя или Токио, их гитариста Мотоаки-сана узнавали на улицах, хотя, казалось бы, японцы же все на одно лицо.

— Конечно.
— И вот, короче говоря. Что ещё я тебе могу сказать? Конечно, на самом деле, у нас отвисла челюсть, как только мы вылезли из самолета.

— Они же ни слова не понимали из того, что вы пели.
— Нет, ни слова не понимали.

— Они аплодировали, плясали, не знаю, как они реагировали?
— Это была панк-рок-публика, а надо понимать, что практически каждый западный культ, который прививается на японской территории, практически сразу начинает приобретать гипертрофированные абсолютно элементы. То есть если люди панки, у них пятиметровые разноцветные ирокезы, если люди, например, по неорокабилли рубятся, у них коки и туфли. И всё, возьми любую японскую панк-группу, она будет звучать как какой-то просто треш, понимаешь? И так далее.

Но они… То есть когда мы играли, когда со сцены валил звук, в зале была абсолютная неимоверная просто куча мала, то есть это был настоящий мош, очень-очень плотный, очень беспредельный по нашим меркам, как у нас я не видел ни на одном концерте самой лютой хардкор-группы. Но как только мы вешали последнюю ноту, песня заканчивалась и воцарялась на сцене тишина, в зале воцарялась аналогичная тишина.

— Да?
— Да. Как будто бы каждый… И они все…

— Замирали.
— Замирали, устремляли свои взоры на сцену, как будто бы эти сошедшие с небес белые боги сейчас, может быть, сотворят чудо или скажут что-то такое, что изменит жизнь всех нас!

— Всей страны.
— Да. Это была очень податливая публика, они делали абсолютно всё, что ты им говорил со сцены. Ты им говорил: «Эй!», они говорили: «Эй!». Ты говорил: «Эгей!», они говорили: «Эгей!», вот это всё.

— Слушай, к сожалению, мы с тобой, мне кажется…
— Заговорились.

— И трети тех вопросов, которые я хотел тебе задать, не успели.
— Сорян.

— Но торопят уже меня со временем. Я хотел тебе последний вопрос вот какой задать. Ты отказался от курения, ты завязал с любыми веществами, изменяющими сознание, ты давным-давно не ешь мяса.
— Типа того.

— Какие радости у панка во второй половине жизни остались и не жалеешь ли ты о том, что ты от всего этого отказался?
— Миш, шашлычок ― он вообще на самом деле… Я бы не назвал его особой радостью-то. Ну что такого в том, чтобы закинуть в себя немножко мяса? Не знаю, оно торкает разве? Я давно не ел, может быть, сейчас новое мясо.

— Сейчас ты не представляешь себе, какие нововведения на рынке мяса, да.
— Ладно, мы с тобой попозже об этом поговорим.

Смотри, табачище ― это на самом деле абсолютно беспонтовая история. Да, как известно, табак не торкает, поэтому чего его курить? Наркотические вещества ― да, мне пришлось от них отказаться, хотя я тебе могу сказать честно, если вдруг в России будет легалайз по марихуане, к примеру, то, в общем, я думаю, что я к этому вернусь, потому что мне нравится курить траву. Но просто я не могу это делать, так как я становлюсь наркоманом, а я не люблю быть наркоманом, не люблю быть зависимым.

Из оставшихся легальных радостей я люблю выпить алкоголя, мне нравятся вина. Я живу длительными периодами в винодельческой стране, в стране с богатыми винодельческими…

— Традициями.
— Традициями, да. И там есть чем себя побаловать.

— Венгрию мы подразумеваем.
— Да, да, да. Там есть чем себя побаловать.

— А кроме этого, у тебя же был эксперимент с пивоваренным бизнесом.
— Да, с пивоварением, да, но пиво я бросил и варить, и, по большому счёту, пить тоже, вернее, пью его, но редко. Так что мне нравится вина пить, мне нравится играть в рок-группе, мне нравится сочинять песни, мне нравится заниматься сексом, мне нравится играть концерты. Что, по-моему, этого достаточно для 43 лет.

— Нормально, набор есть.
— Устать можно даже.

— Да. Я хочу тебе подарить книгу моего коллеги, совершенно потрясающего человека, и поэта, и литератора, и философа Димы Быкова. Книжка на самом деле посвящена 1951–2000 годам.
— Ага.

— И имена, очерки, которые здесь есть, там от Нагибина и Катаева до Андрея Вознесенского и братьев Стругацких. В общем, Дима выпустил отличную книжку, я думаю, что она тебе доставит удовольствие.
— Супер! Большое спасибо, Миш.

— И последний вопрос, который я задаю своим гостям. Если бы вернуть 1990 год и сейчас вот зашёл бы сюда Дима Спирин из года девяностого, у тебя появилась бы возможность ему что-то посоветовать или от чего-то предостеречь, то что бы ты ему сказал?
— Я бы ему сказал так: «Так, Димон, в январе 1992 года вы будете выступать на малой спортивной арене „Лужников“ в рамках шоу „50х50“. Вы будете делить гримёрку с артистом, которого зовут Виктор… Виктор… Забыл фамилию. Его менеджер будет тебя учить курить анашу. Не ходи с ним в туалет!». Это первое, что я ему скажу, этому парню. Второе, что я ему скажу: «Иди поучи английский прямо сейчас и занимайся вокалом». Всё. Больше ничего не надо.

— У меня в гостях был сегодня Сид, Дмитрий Спирин.
— Виктор Королёв! А это Дмитрий Спирин.

— Да, Виктор Королёв, я надеюсь, что вы посмотрели эту программу. К сожалению, прошлое не имеет обратной силы, но тем не менее месседж понятен. Спасибо за то, что смотрите «Дождь». Я думаю, что вы получили от этой беседы такое же удовольствие, как и я. Меня зовут Миша Козырев, пока!
— Пока!